Джулия [1984] - Ньюман Сандра
В глубине души Джулия считала парней-воликов малопривлекательными: руки тощие, сами хлипкие, говорок ленивый, вялый. При них она чувствовала себя грязной и толстокожей — рядом с авиаторами такого никогда не случалось. Как-то раз ее привели в восхищение белые наманикюренные пальцы девушки-вольки, и та убедила Джулию показать ей свои: твердила, что и у самой Джулии ручки наверняка прелестные, однако же с перекошенной физиономией прикусила язык, увидев цыпки и обкусанные ногти. Но Джулия зачем-то продолжала вместе со всеми ходить к палаточному лагерю. Она согласилась на предложение одной девушки-вольки сделать ей стрижку и не возражала, когда парни взялись обучать ее социалистическим танцам. С прибытием изоспецов она тоже поддалась общему энтузиазму. В тот день, когда ожидался приезд товарища Гербера, она вымылась с головы до ног и надела свое единственное нарядное платье.
Гербера определили на постой к миссис Марси и назначили ответственным за четыре смежные фермы. Все, кому предстояло трудиться под его началом, едва заслышав далекий паровозный гудок, потянулись в сторону двора миссис Марси. Поскольку призывной возраст в ПАЗ теперь снизили до пятнадцати лет, на селе оставались почти исключительно женщины, в основном из тех, которые приезжали сюда на сбор урожая, а с наступлением зимы растворялись в городских трущобах. Мать Джулии, Клара, о таких говорила: «Рожа кирпича просит, если кирпичей не жалко». От каждой из четырех ферм явились начальники в залоснившихся на локтях костюмах установленного образца; в толпе стояли и немногочисленные молоденькие доярки, и престарелые батраки, и двое авиаторов, подселенных к миссис Марси. Эти наперед заподозрили, что от приезжего будет «одна холера», и грозились, если только распознают в нем янки, оттащить к пруду и утопить.
В конце концов кто-то заметил уполномоченного: тот размашисто шагал по дороге, а за ним поспевал железнодорожник с двумя чемоданами. Товарищ Гербер оказался кряжистым человеком средних лет, с приветливым взглядом и натруженными, израненными руками. В ту пору внешнепартийцы уже носили синие комбинезоны, однако пошитые из добротной хлопковой ткани, и коренастая фигура приезжего значительно выигрывала от такой одежды, да еще и подогнанной по размеру. В его облике чувствовалась несгибаемая значимость, отчего он отдаленно напоминал памятник.
Первым делом он собрал всех работников в нежилой гостиной и там выступил с речью. Это помещение демонстрировало все степени разрухи. Когда-то в этом логове обретался деверь миссис Марси, который вернулся с войны «малость не в себе». Этот Марси никогда не мылся, пил до потери пульса и ходил под себя, отчего в комнате висела неистребимая вонь. У него также появилась привычка размахивать киркой, чтобы дать выход своим чувствам, поэтому половицы были разбиты или полностью вырваны, а стены исполосованы бороздами. Искореженные оконные рамы кое-как удерживала на месте клейкая лента, теперь кудрявая на концах и бурая от времени. Как-то раз, когда ночка выдалась для него особенно тяжелой, он схватил кувалду и стал крушить камин, но сумел уничтожить его только наполовину. Крупные обломки мрамора до сих пор валялись тут и там, будто бы сама комната изначально страдала неряшеством. В конце концов Марси повторно завербовался в армию и погиб (как считалось, геройски) в Африке, а комната теперь давала приют сезонным рабочим, которые расстилали скатки на голом полу и тут же хранили свой инвентарь. Гостиная теперь воспринималась как открытое пространство, и никому не приходило в голову делать здесь уборку, как никому не приходит в голову драить пастбища или отчищать деревья.
Чемоданы у товарища Гербера были новой, революционной конструкции, из ярко-синего полимера. Перед началом выступления он пинком опрокинул больший из них плашмя и залез на крышку. Речь началась с сетований на плачевное состояние этой комнаты, которая «символизировала собой» все состояние сельского хозяйства в ПАЗ-5. Потом докладчик упомянул разложение, упадочничество, измену; далее перешел к пролетариям и военнослужащим, которые голодают по вине преступных буржуазно-капиталистических элементов, окопавшихся в полуавтономных зонах. Им слишком долго сходили с рук нападки на революцию, подчеркнул он. В какой-то момент его неприязненный взгляд остановился на миссис Марси, которая, впрочем, ничуть не испугалась. Сезонные рабочие ухмылялись, а Джулия, которая поначалу расстроилась, что товарищ Гербер слишком стар, теперь увидела в нем некое обаяние. Она укрепилась в своем положительном мнении, когда на ней задержались его блеклые глаза, а выражение лица едва заметно изменилось в знак одобрения.
Целую неделю сельчане общими усилиями делали ремонт в одиозной гостиной. Пришлось даже перестилать полы и заново штукатурить стены. После этого Гербер поставил новые задачи, направленные на перевоспитание миссис Марси и ей подобных. Привычный ход вещей оживился, всюду царила праздничная атмосфера. Способность Гербера доставать такой дефицит, как пиломатериалы и шпаклевку, подняла его авторитет среди рабочих, хотя его полное невежество в вопросах сельского хозяйства вскоре стало очевидным для всех и некоторые приказы попросту игнорировались — их выполнение повлекло бы за собой падеж ни в чем не повинной скотины. Даже тут все обошлось: Гербер ничего не заметил. Только миссис Марси и Клара ходили как в воду опущенные, и коровы, всегда чувствительные к огорчениям и переменам, снизили удойность.
Гербер вселился в спальню миссис Марси, а преобразившуюся после ремонта гостиную занял под свой офис. Вся лучшая мебель переехала в эти две комнаты, а Кларе с Джулией было поручено шитье занавесок. Миссис Марси теперь спала на чердаке, среди авиаторов (Джулия предложила взять на себя это бремя, но ее не услышали). Сезонные рабочие устраивались на ночлег где придется: во дворе, в сарае, под обеденным столом. За ужином авиаторы больше не сыпали шуточками и скабрезными анекдотами; вначале пытались продолжать, но Гербер всех перебивал и указывал на ошибочные суждения. Теперь за столом все слушали его одного и просвещались в вопросах социалистического хозяйствования. Джулию это раздражало, но не слишком сильно, поскольку он приправлял свои беседы описаниями лондонских небоскребов и комиссаров, а отдельные комментарии адресовал непосредственно ей. Ко всему прочему, ее завораживал этот незнакомый говорок. Во время самого первого застолья Герберт пояснил, что он ливерпулец, а потом, недвусмысленно подмигнув Джулии, добавил, что ему тем не менее можно доверять.
Но самый большой интерес к личности Гербера вызывали диковинные вещицы, хранившиеся у него в комнатах. Там были глянцевые журналы с картинками, атласные портьерные подхваты, к которым Джулии дозволялось прижиматься щекой, шахматная доска с фигурами, вырезанными из настоящей слоновой кости. Была вставленная в рамку фотография Гербера с министром изобилия и еще одна, на которой он был запечатлен в пестрой компании франтоватых чиновников из минизо на фоне Хрустального дворца. Когда в поселок пришел голод, у Гербера всегда находились мясные консервы и печенье с настоящим сахаром, которое он изящно подавал ей на принадлежащем миссис Марси фарфоре с синим китайским узором. А лучше всего были ярко-алые жестянки с фруктовыми кексами, которые присылала ему сестра. Холодными ночами у него всегда горел камин, отчего создавалось впечатление, будто Гербер вообще не ложится спать, а круглыми сутками работает за своей удивительной пишущей машинкой, которая стала первым устройством, отремонтированным руками Джулии. У нее вошло в привычку наведываться к Герберу в несусветную рань, перед началом утренней дойки; он рассказывал о Лондоне, и в этих рассказах ей грезилось обещание увезти ее туда. Он показывал ей фотографии огороженной территории вокруг Вестминстера и заводил сказки про оригинальное мышление и доброту высокопоставленных лиц. Когда он щупал ее под одеждой, она закрывала глаза и рисовала себе авиаторов. В такие минуты он повторял: «Ну-ка, посмотрим, что у нас тут… Ну-ка, посмотрим…» А после не забывал ее накормить и со временем устроил на пост секретаря местного отделения Союза юных, гарантировавший усиленный паек. Любые надежды, любые мысли о комфорте связывались у нее с Гербером. Открытием стало и сексуальное наслаждение; он будто научил ее летать. Да, она закрывала глаза и воображала на его месте авиатора — ну и что? Да, порой ее трясло, когда он ее лапал, — ну и что? Это всего лишь психология, объяснял ей Гербер: для девушки такое ощущение естественно, но его необходимо сдерживать. С годами у нее выветрилось из памяти, как Гербер лишил ее невинности; вспоминалось только, как потом она побежала в коровник, провела между ног ладонью и была разочарована, не увидев крови. После она за дойкой коров излагала Старшему Брату придуманную версию, в которой расписывала жуткое кровотечение.
